У меня нет принципов. У меня есть только нервы.
Интересно, можно ли назвать тоску по человеку, которого давно не видел, ностальгией? Ведь скучаем-то мы не по нему, а по тому, что о нем помним. По прошлому. По несбывшемуся. С этой точки зрения любые чувства кажутся фальшью.
Но меня всегда занимал вопрос, что же чувствует человек вдали от дома, на чужой земле, под чужим небом (Южный Крест, да), среди чужого языка. Зная, что там, где был дом - там уже не дом.
Новая Англия
Хотя не имеет смысла, деревья еще растут.
Их можно увидеть в окно, но лучше издалека.
И воздух почти скандал, ибо так раздут,
что нетрудно принять “боинг” за мотылька.
Мы только живем не там, где родились, — а так
все остальное на месте и лишено судьбы,
и если свести с ума требуется пустяк,
то начеку ольха, вязы или дубы.
Чем мускулистей корни, тем осенью больше бздо,
если ты просто лист. Если ты, впрочем, он,
можно пылать и ночью, включив гнездо,
чтоб, не будя, пересчитать ворон.
Когда-нибудь всем, что видишь, растопят печь,
сделают карандаш или, Бог даст, кровать.
Но землю, в которую тоже придется лечь,
тем более — одному, можно не целовать.
(И.А. Бродский)
Но меня всегда занимал вопрос, что же чувствует человек вдали от дома, на чужой земле, под чужим небом (Южный Крест, да), среди чужого языка. Зная, что там, где был дом - там уже не дом.
Новая Англия
Хотя не имеет смысла, деревья еще растут.
Их можно увидеть в окно, но лучше издалека.
И воздух почти скандал, ибо так раздут,
что нетрудно принять “боинг” за мотылька.
Мы только живем не там, где родились, — а так
все остальное на месте и лишено судьбы,
и если свести с ума требуется пустяк,
то начеку ольха, вязы или дубы.
Чем мускулистей корни, тем осенью больше бздо,
если ты просто лист. Если ты, впрочем, он,
можно пылать и ночью, включив гнездо,
чтоб, не будя, пересчитать ворон.
Когда-нибудь всем, что видишь, растопят печь,
сделают карандаш или, Бог даст, кровать.
Но землю, в которую тоже придется лечь,
тем более — одному, можно не целовать.
(И.А. Бродский)